Спектакль «Чапаев и Пустота» Максима Диденко в театре «Практика» уже давно стал театральным брендом. Один из самых известных романов Пелевина разбит режиссером на три акта, и, по сути, демонстрирует три различных подхода в работе с текстом. В первом случае текст «омузыкаливается», превращается в драйвовые треки, между которыми пунктиром проговаривается главное обстоятельство — мы находимся в воспаленном сознании молодого человека, а психолог пытается с этим справиться. Второй акт — разыгранная почти по ролям часть романа о троице, постигающей наркоманский приход. Правда, некоторое расщепление сознания показано и здесь: пока трое размышляют о высшем кайфе, четвертый танцует и, кажется, ближе всех подходит к вожделенному «быть ничем». Третий акт, вовсе лишенный нарратива, передает состояние через репетитивное пропевание «Ой, то ни вечер» и танцах, похожих на синхронное плавание. И лишь в финале нас вновь возвращают к истории, разыгрывая диалог психолога и пациента. Только вот вышел ли Петр Пустота из клиники, или он вышел из собственной головы, остается интерпретировать каждому зрителю самостоятельно. А вот что сказали критики и зрители на обсуждении этого спектакля.
Мария Кожина, театральный критик: — Мне кажется, что спектакль построен на смене ритмов от начала к финалу, и на чередовании ритмов в разных частях. Когда смотришь первую часть, и думаешь, что у тебя в голове может быть вот так — становится страшно: множество сущностей-фриков играют тяжелую музыку и живут в совершеннейшем хаосе. В финале это приходит к нервному умиротворению, когда даже спокойная песня доводит тебя до мурашек. Что же до звучания спектакля в 2019 году, то мне в начале показалось, что «Чапаев и Пустота» — политический спектакль, но потом он все-таки ушел в другую сторону, и я этому рада. Для меня это про экзистенцию, про поиск себя и про возможность/невозможность этих поисков.
Анонимный зритель: — Пелевин звучит так, что совсем не думаешь, что это написано в 1990-е. Не говоря уже о том, что сценический язык Максима Диденко очень современен. Этот спектакль напоминает мне летаргический, но неглубокий сон: когда ты никак не можешь до конца в него погрузится, и остается тревожное состояние.
Оксана Кушляева, театральный критик: — Для меня было удивительно то, как работает текст Пелевина в это спектакле. В первом акте мне казалось, что я смотрю, древнюю рукопись, и мы уже давно в чем-то другом живем. Во втором же пошел очень актуальный текст про тотальную жизнь по законам зоны, судов, адвокатов и так далее, которая очень близко к нам. У меня сложилась очень четкая картина, что первый акт — это история человека, который жил при советской власти, а оказался в пустоте, а третий акт, наоборот, — история человека, родившегося в пустоте, и постепенно он возвращается к тоталитаризму. Это возвращение на уровне восприятия вызывает одновременно неприятные чувства, но в то же время осознаешь, что тебя внутренне радует эта советская спортивная форма, тебе приятно на это смотреть. И вот этой красотой спектакль тебя примеряет с этой системой.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ: хаотичное интервью с режиссером Максимом Диденко
— Современный театр сегодня — это довольно загадочное дело. Мне кажется, что театр это всегда отражение той реальности, в которой он обитает. Довольно часто это обретает неожиданные формы. Я думаю, что актуальность — это очень индивидуальное ощущение. Некоторые люди ходят, например, в Малый театр и смотрят очень традиционные, классические спектакли. Театр собирает полный зал, значит, для какого-то довольно большого количества зрителей этот театр актуален.
— Театр существует по очень простой системе: ты продаешь билеты — на это приходят люди. Театр — это услуга.
— Я не задумываюсь о том, для какого зрителя я делаю театр. Мне нравится процесс создания, процесс перехода из мира идей в мир плотной реальности.
— Суть режиссуры в том, чтобы исполнять тоталитарную функцию. Этот процесс подразумевает фигуру человека, который будет все собирать и будет последней инстанцией, принимающей решения. Без этой фигуры театр пока редко работает. Если решения никем не приняты, то ничего не происходит. Так же не только в театре, но и если ты куратор выставки, создатель нового пространства и т.д. Всякая режиссура подразумевает некоторую структурность, но и горизонтальный театр — это не утопия. Я недавно участвовал в проекте, который возник горизонтально. В нем участвовало много человек, абсолютно без денег. Или то, что сейчас происходит в Лондоне, — это же горизонтальная вещь. Сейчас там проходят протесты за сохранение окружающей среды, и в этом участвует огромное количество современных музыкантов, художников, режиссеров, перформеров, артистов цирка. Центр города заблокирован, люди живут в палатках, занимаются йогой, играют концерты. Для меня это огромный перформанс, и хоть там и есть какие-то руководители, все равно это горизонтально по способу создания.
— Традиционная модель актер/роль/зритель не устарела, но она расширила свои границы. Теперь взаимоотношения между этими элементами могут быть совершенно по-иному выстроены. Я думаю, что вообще смысл не в том, чтобы отрицать старые формы, а в том, чтобы изобретать что-то новое. Можно еще реинкарнировать то, что существовало раньше. В общем, никакого рецепта современного театра нет. Эти границы очень условные. Как и границы между современным театром и искусством в целом. Пока то, что я делаю больше похоже на театр, но я стараюсь по возможности и эти границы размывать.